Рассказы Александра Валерьевича Александрова
Посреди небольшой поляны, покрытой изумрудным ковром молодой травы, расцвеченной золотистой россыпью цветов одуванчика, стоят, сбившись в тесный круг, белоствольные красавицы-березы. Ветви их накрепко переплелись между собой, и оттого походят они на взявшихся за руки подруг, готовых вот-вот закружиться в веселом хороводе. Бродяга-ветер играючи теребит тончайшие, насквозь просвечивающие завитушки бересты на рябых стволах, полощет в небесной сини ярко-зеленую листву…
Снова я среди вас, березы моего детства. Вы почти не изменились с тех пор. Так же, как и много лет назад, шелестит молодая листва в пышных кронах, так же гибки ветви и белы стволы, лишь кое-где от зимней стужи да летнего зноя по истершемуся глянцу бересты пролегли глубокие трещины, которые выдают возраст деревьев, как выдают возраст морщины на лицах людей.
Все здесь по-прежнему. Вот только я стал совсем другим: вырос, повзрослел и навсегда ушел из детства.
Усилием памяти пытаюсь воскресить прошлое… Словно сквозь призрачную дымку, вижу себя, белобрысого карапуза, с любопытством постигающего окружающий мир. Широко открытыми глазами смотрю вокруг, пораженный обилием красок, запахов, звуков. Деревья, сомкнувшись над головой, бросают на землю густую прохладную тень.
Я впервые так далеко от дома, и радостное чувство свободы и какого-то необъяснимого восторга не оставляет меня. Привычный мне мир утратил границы, распахнулся, сделался огромным. Все вокруг для меня ново, все мне хочется посмотреть, потрогать руками.
Внимание мое привлекает маленький серый комочек, наполовину торчащий из берестяного свитка. Поднимаясь на носки, тянусь к нему рукой, непослушными пальцами пытаюсь выколупнуть его оттуда. Но едва я дотрагиваюсь до него, как безобидный серенький катышек превращается вдруг в страшного злого зверя, который с удивительным проворством выскакивает из своей ухоронки и, уцепившись за палец, бежит по нему, по тыльной стороне ладони, торопливо перебирая мохнатыми уродливыми лапками.
Взвизгнув от неожиданности, стряхиваю чудовище со своей руки и, заливаясь слезами, бросаюсь к отцу, надеясь обрести в нем защиту. Отец успокаивает меня и, взяв за руку, ведет к тому месту, откуда я был обращен в бегство ужасным зверем. Всмотревшись в траву, он наклоняется и поднимает пузатое страшилище, отчаянно шевелящее многочисленными лапами.
— Это паук, — улыбаясь, говорит отец. — Смотри, он совсем не страшный. Он не кусается и сам тебя боится. Дай руку…
Отец берет меня за руку и кладет паука на ладонь. От страха все холодеет у меня внутри. Окаменев, смотрю, как семенит пузатый уродец по моей ладошке, по плотно прижатым друг к другу пальцам, как, добежав до края, падает вниз.
Вздох облегчения вырывается у меня из груди. Я шмыгаю носом, и пытаюсь улыбнуться, не осознавая еще, что вот сейчас я, наверное впервые в жизни, переступил через страх, одержал над ним маленькую победу.
Сколько времени прошло с тех пор: мгновение, вечность? И вот уже дочь моя гладит маленькой ладошкой шершавые стволы берез, и я смотрю на нее с высоты прожитых лет и улыбаюсь понимающе, чуть снисходительно, как когда-то смотрел на меня и улыбался мой отец.
ТАМ, НА МАЛЕНЬКОЙ СТАНЦИИ
Названия этой маленькой станции через десяток лет, наверное, никто бы и не вспомнил, если бы не дачный поселок, выросший здесь буквально на глазах. В начале восьмидесятых окна маленького тесного магазинчика и старого железнодорожного вокзала с выцветшей надписью «Зарученье» крест-накрест забили нестругаными досками, а немногочисленных жителей двухэтажного деревянного дома переселили в районный центр.
Сейчас от стоящих здесь когда-то построек не осталось и следа. И хотя неподалеку кипит беззаботная дачная жизнь, отчего-то грустно смотреть на этот заброшенный, поросший травой пустырь.
Вечереет. Серые сумерки опускаются на округу. Низкое осеннее небо сеет мелкую дождевую пыль. На дачных участках, несмотря на сырость, жгут картофельную ботву, и горький дым низко стелется над землей.
Многое связывает меня с этим маленьким полустанком. Когда-то здесь жил мой одноклассник и друг. Вернее, тут жили его родители, а сам он, поскольку учился в школе, обитал в интернате. Но мы часто вместе наведывались сюда.
Сколько грибов было в здешнем лесу! Сразу же за выгоном шутя можно было наломать корзину бурых, почти коричневых подосиновиков или розовых крепких волнушек.
А рыбалка!.. Много зорь встретили мы на озере под названием Лещево, где сроду не водилось лещей, зато щуки было достаточно.
Без труда наловив живцов в ближайшей заводи, отправлялись на лодке к заветным местам. Я сидел на веслах, а друг мой, вооруженный предлинным удилищем, с миллиметровой леской и крючком, которого, казалось, должна была испугаться даже акула, стоял в носу нашего утлого суденышка и без устали хлестал своей снастью направо и налево.
Поклевка всегда следовала неожиданно. Я узнавал о ней по напрягшейся спине моего приятеля и сдавленному горячему шепоту: «Взяла-а…»
Дав хищнице как следует заглотить живца, он делал подсечку — и начиналась борьба. Согнутое в дугу удилище билось в руках, леска резала воду; бульканье, плеск… Наконец толстобокая, в золотистых звездочках щука переваливалась через борт и, крепко прижатая к днищу лодки, шумно шлепала мокрым хвостом по облупившимся доскам, как бы признавая свое поражение.
Приходила осень и приносила с собой новые радости и забавы. В то время мы просто бредили охотой. Бывало даже — да простят нас строгие учителя! — сбегали с уроков, не в силах устоять пред зовом благородной страсти.
Закинув за плечи одноствольные ружья, прихватив с собой пару бутербродов и пяток патронов на двоих, отправлялись в расцвеченный яркими красками лес. Охваченные желтым пламенем, словно гигантские свечи, сгорали березы; оранжевыми факелами полыхали осины, краснели рябины, увешанные багровыми гроздьями спелых ягод; изумрудной зеленью светились сосны и ели; и над всей этим многоцветьем разливалась васильковая синь холодного чистого неба.
Брели потихоньку старым лесным волоком. Гончая собака по кличке Муха прилежно обнюхивала землю, ворошила мокрым черным носом опавшую листву. Наткнувшись на свежий заячий след, она протяжно и тонко заливалась флейтой, потом голос ее грубел, но оставался по-прежнему звонким: казалось, кто-то невидимый бьет в серебряный колокол: «Бам-бам! Бам-бам!»
Далеко разносилась эта музыка в прозрачном и неподвижном осеннем воздухе. Горели глаза, подрагивали руки, сжимающие ружье, и хотя в школе проходили совсем не это, вспоминались пушкинские строки: «И страждут озими от бешеной забавы, и будит лай собак уснувшие дубравы».
Гон приближался и уходил вдаль, кружил на месте и петлял в буреломе. С непривычки трудно было найти верный лаз и перехватить зайца. Случалось, мы возвращались из лесу, так ни разу и не пальнув. Но нас это особо не огорчало. Зато когда улыбалась удача, мой друг доставал охотничий нож и острым лезвием делал на прикладе глубокий надрез-отметину, как Дерсу Узала, добывший сохатого или медведя. То-то потом было разговоров в школе!..
Зимой здесь становилось тоскливо. Жизнь на полустанке, и без того не отличавшаяся особым разнообразием, казалось, замирала совсем. С тех далеких дней остались в памяти разрисованные морозными узорами окна; снег, отражающий мерцание далеких холодных звезд, потрескивание дров в круглой железной печи и тишина, прерываемая лишь грохотом вечно спешащих куда-то поездов.
О наступлении весны местные жители догадывались не только по календарю. Выйдя рано утром на крыльцо и вдохнув полной грудью свежий морозный воздух, можно было услышать, как на болоте с чудным названием Ледянка бормочут и чуфышкают косачи.
Повзрослев, мы все реже появлялись здесь. Последний раз собрались, чтобы отметить чей-то день рождения. Горел костер на берегу, эхом разносился над озером звонкий девичий смех. Мы катались на лодке, пили красное вино, пели песни и были, как мне кажется, счастливы…
Ничего этого уже нет… Не токуют косачи на Ледянке, заметно поубавилось рыбы в озере.
На месте станционных построек и двухэтажного жилого дома — поросший травой пустырь. Нет и друга моего — пал от ножа в пьяной драке.
Есть только этот промозглый вечер, кромешная тьма, да стон ветра в провисших проводах. И пахнет дымом, как на пепелище…
СНЕГ И ПЕСОК
— Ма-а-ма-а-а! Ма-а…
— Что с тобой, сынок? — пожилая женщина склонилась над худеньким русоволосым сержантом, прикорнувшим на жестком автобусном сиденье. Голос ее был тревожен.
— А?.. Ничего, ничего… — смущенно забормотал спросонок Толик Калинин, вытирая со щеки набежавшую слюну и запахивая новенькую дембельскую шинель.
«Черт, весь автобус переполошил! — со злостью подумал он. — Взял моду орать во сне. Смотрят теперь как на придурка. Думают, небось, крыша поехала…»
Толик кашлянул в кулак, тряхнул головой, прогоняя остатки сна, и, стараясь не замечать любопытных взглядов, отвернулся к окну.
Опять этот сон… Он снится не часто, но всякий раз, когда это должно произойти, смутные предчувствия терзают душу, и, уже засыпая, Толик знает — все повторится. Он снова будет бежать, увязая в зыбком сыпучем песке, слабый, беспомощный и безоружный, а смуглые бородатые люди в просторных одеждах, с искаженными злобой лицами станут преследовать его, и он, поняв, что уже не уйти, закричит протяжно и страшно.
Просыпаясь, он не помнил лиц, деталей, подробностей — лишь глаза; почему-то у всех одни и те же глаза, совсем как у того парня…
В тот день его разведрота прочесывала кишлак. И Толик тоже шел вместе со всеми по чужим узеньким улочкам, осторожно ступая, втягивая голову в плечи, крепко сжимая потными руками автомат.
Они столкнулись нос к носу: молодой чернявый парень с винтовкой наперевес беспечно вышел из-за угла и недоуменно застыл в двух шагах. Глаза их встретились. Доли секунды длилось это мгновение, но Толик и сегодня не в силах забыть его. Парнишка отпрянул назад, припал на колено, пытаясь непослушными руками передернуть затвор… Толик оказался быстрее. Длинной очередью он сбил противника на землю и перекатывал его с боку на бок по пыльной дороге, пока в магазине не кончились патроны. Безжизненное тело дергалось, по сторонам летели какие-то клочья, кровь брызгала на выбеленную солнцем стену.
Толик помнит, как потряс его этот случай. И не только тем, что это был первый убитый им лично, и не тем, что опоздай он на секунду — и конец… Гораздо труднее было понять эту смерть и свою к ней причастность.
Разгорелся бой. Где-то, совсем рядом, стучали автоматы, словно елочные хлопушки лопались гранаты, кричали свои и чужие, а он сидел на обочине пустынной улицы и, не отрываясь, смотрел на убитого душмана. Истерзанный труп дымил — в магазине, через один, были «трассеры».
«Как же так? — думал Толик. — Ведь еще минуту назад этот парень куда-то спешил, дышал, двигался: может, у него болел зуб или было плохое настроение. И вдруг, разом, все рухнуло, сгинуло, превратилось в небытие… Неужели тот самый человек лежит здесь, нелепо вывернув ноги и бессильно разбросав руки, превратившись в мгновение ока в кучу окровавленного мяса? И причастен к этому не кто-нибудь, а именно он, младший сержант Калинин, тихоня и маменькин сынок…»
Сколько он просидел так: минуту, две, час? Из полуобморочного состояния его вывел пробегавший мимо взводный. Вытирая рукавом мокрое лицо, лейтенант бросил на ходу:
— Ранен?
Толик покачал головой.
— Тогда вперед! После будем нюни распускать… — и побежал дальше, слегка припадая на правую ногу.
С тех пор прошло уже больше года. За это время многое успел пережить, много чего повидал, но от того предсмертного душманского взгляда до сих пор саднит душу.
«Ах, забудем все! Прощай навсегда, Афган! Домой, домой…»
При мысли о доме Толик невольно улыбнулся.
Впереди мелькнули огни. Автобус свернул с большака и через пару минут остановился возле поселковой автостанции. Прихватив черный кожаный чемодан, Толик вместе со всеми потянулся к выходу.
На улице было морозно. Под ногами поскрипывал свежий снежок. Над пустынной привокзальной площадью тускло горел одинокий фонарь.
— Извините, — окликнул Толик проходившую мимо женщину. — Автобус на Волдино, не подскажете, когда пойдет?
— Последний уже ушел, сейчас только утром… Толик, ты, что ли?
— Теть Маша, а я вас и не узнал!
— Ха-ха! Богатой, знать, буду… Изменился-то как! Повзрослел, возмужал… Ну, пошли к нам, переночуешь, утром уедешь. Мать-то ждет — не дождется… Телеграмму дал?
— Нет, я «сюрпризом»… А как Юра ваш, пришел уже?
— Тоже ждем со дня на день. Он рядом служит, два раза в отпуск приезжал. Вот тебя-то забросило, так забросило… В Афганистан — подумать только! Ну, ладно, хоть погрелся на южном солнышке. Тепло там?
— Жарко…
— В газетах не пишут, а люди говорят, будто война там идет. Правда ли, нет ли?
— Не знаю, у нас все спокойно было, — вяло соврал Толик, помня долгую беседу с замполитом перед отъездом домой. Да и не хотелось сейчас говорить об этом.
Они подошли к одноэтажному деревянному дому. За оградой проснулся и загремел цепью дворовый пес. Гавкнул было спросонок, но, признав хозяйку, осекся и завилял хвостом. Женщина открыла калитку.
— Заходи.
— Спасибо, пойду я. Чего тут, каких-то восемь километров… Первый раз, что ли?
— Так хоть чаю с дороги попей.
— Нет, пойду. Чемодан, если можно, у вас оставлю. Завтра с отцом приедем, заберем.
Простившись, Толик вышел за околицу и бодро зашагал по промерзшей, гладко укатанной дороге. Путь был знакомым. От быстрой ходьбы он скоро согрелся, расстегнул ворот шинели, снял перчатки.
Был поздний вечер. Окрестный лес хранил тишину. По обочинам дороги торжественно и строго стояли заснеженные ели. Снег искрился. Огромная оранжевая луна, цепляясь за ветви деревьев, бесшумно плыла следом за путником.
«Ранняя, однако, в этом году осень. Конец октября, а снегу вон уже сколько навалило, рассеянно подумал Толик и тут же перескочил на другое. — Что-то сейчас дома делается? Мать, наверное, уже с фермы пришла, хлопочет по хозяйству; отец телевизор смотрит или книгу читает; брат, скорее всего, на танцы подался — сегодня ведь суббота. Меня, конечно, не ждут. А я свалюсь сейчас как снег на голову…»
Толик представил, как он подойдет к дому, постучится в окошко. Мать прильнет к стеклу, спросит тревожно: «Кто там?», а он в ответ — «Я». Что тут будет!.. Мать обнимать-целовать кинется, всплакнет — не без этого, отец тоже потискает крепко, по-мужски, потом достанет бутылочку. Припас, наверное, для такого случая. Не каждый день сыновья из армии возвращаются. Да еще оттуда… Хотя они и знать ничего не знают. Ведь он ни о чем таком им не писал. Нельзя было. Да и зачем волновать зря…
Братан, наверно, за два года вымахал — и не узнать. До утра разговоров хватит. А утром — Толик для себя твердо решил — он попросит мать пирогов напечь. Ох, и мастерица она на эти дела! Всякие-всякие умеет стряпать: и с грибами, и с ягодами, и с картошкой, и с морковкой, а то еще и рыбник завернет…
Толик блаженно зажмурил глаза и сглотнул слюну. Лишь сейчас он почувствовал, как голоден — с утра ни крошки во рту не было.
Дорога свернула направо. Знакомый поворот — где-то тут должна быть сосна с развилкой. Ага, на месте… Здесь он целовался с симпатичной студенткой из стройотряда. Это было в последнее доармейское лето. Два года прошло… Все вокруг такое родное и в то же время — незнакомое. Как из другой жизни.
Вон там, метров через триста, будет старый карьер. На дне его всегда стояла вода. Летом ребята бегали туда купаться — теплее, чем в речке. «Лягушатник» этот находился как раз посредине между двумя деревнями и часто служил местом для выяснения отношений. Деревенские пацаны дрались здесь один на один и «шара на шару». Случалось, Толик тоже участвовал в потасовках, но ему всегда доставалось больше других. Драться он так до самой армии и не научился. Зато быстро освоил науку убивать…
«Афган, Афган, что ты наделал! — Толик тяжело вздохнул. — Душа словно выгорела. И эти ночные кошмары… Интересно, что видят во сне те двое, что добивали ножами раненных душманов после одной из операций? Или ребята из третьего взвода, расстрелявшие по ошибке вместо душманского каравана автобус с детьми…»
Впереди посветлело — начинались поля. Значит, большая часть дороги позади. Скоро будет маленький перелесок и за ним — деревня.
— Ву-у-уо-о! — протяжный утробный вой донесся с края поля.
«Собака, — прислушиваясь к низким хрипловатым звукам подумал Толик. — Потерялась, должно быть, на охоте. Это бывает, особенно с молодыми гончими».
Но не успел растаять в тиши этот вой, как за дорогой, с другой стороны поля, послышалось ответное:
— 0-оу-у-у!
Толик почувствовал, как что-то оборвалось в груди. «Волки!» — догадался он. И тут же, словно в подтверждение тому, что он не ошибся, на разных тонах подали голос еще несколько зверей.
Ноги сделались ватными. Озираясь по сторонам, Толик остановился. «А чего, собственно, пугаться? — успокаивал он себя. — Ну, волки… Ну и что? Они сами людей боятся — те же собаки, только большие».
Он решительно пошел вперед.
Там, где кончалось поле и лес вплотную опять подступал к обочинам, Толик заметил на дороге черную точку. Она приближалась, росла и вскоре превратилась в большую серую собаку, легкой рысцой бегущую ему навстречу.
Он замер на месте. Волк тоже остановился.
Толик попятился и боковым зрением заметил, что справа, по открытому месту, в сиянии лунного света прямо на него несется волчья стая. Легко отталкиваясь от земли, большие серые звери, казалось, летели над заснеженным полем. Он оглянулся, но путь назад тоже был отрезан: еще один матерый волк обнюхивал его следы.
Не помня себя, Толик прыгнул с дороги и, путаясь в полах шинели, побежал через поле. Волки быстро догнали его, но вплотную не приближались. Со стороны могло показаться, что идет состязание в беге: кто быстрее — зверь или человек?
Толик чувствовал, как стремительно тают силы: не хватало воздуха, ноги наливались свинцом, ужас туманил разум.
Волки поняли — пора… От стаи отделился один из зверей, в несколько прыжков настиг человека. С ходу ударив мощной грудью, сбил жертву в снег, и ночную тишину потряс надрывный крик:
— Ма-а-ма-а! Ма-а.